История одной сво ...

Помню то первое утро, когда я понял, что ненавижу свою жену уже настолько, что желание уничтожить ее пересилило страх расплаты. Приподнявшись на локте, я пристально смотрел в ее спящие глаза, чуть приоткрытые, словно створки раковины. Под густой сетью ресниц глубоко блестели ее влажные глазные яблоки — я мог заглянуть в темную жуть морского дна, откуда сквозь толщу воды тянулись немигающие взгляды неподвижных рыб и едва дрожали от подводного ветра жирные волосы водорослей.
Я знал, что моя жена не верна мне, и я поставил себе целью уличить ее в этом, а после казнить каким-нибудь из древних способов изощренной кары за прелюбодеяние. Я просыпался по ночам, закуривал и, ощущая рядом пышущее жаром тело неудовлетворенной самки, представлял себе финальную сцену: мы едем на дачу, печь прогревает старый дом, я запираю дверь на ключ, и ключ кладу в карман, и спокойно говорю ей, что сегодня она умрет страшной позорной смертью блудницы. Я предоставляю ей доказательства, все оправдания бесполезны; она молит о пощаде, но я беспощаден; она раскаивается, просит прощения — она больше никогда не будет, бедная нашкодившая девочка… Тут я начинаю жалеть ее, я жалею ее до слез, я плачу, обнимаю ее и засыпаю, чтобы наутро снова ее ненавидеть.

Самое простое оказалось самым сложным: я не мог раздобыть доказательств ее измены; она делала это виртуозно, словно специально училась заметать следы в какой-нибудь особенной школе блудниц.

Я приходил домой внезапно, но почти никаких следов мне не удавалось обнаружить. Почти — это двусмысленные мелочи, вроде того, что как-то я заметил, что кровать стала более скрипучей, точно на ней она принимала какого-то слона, или же раздавался таинственный телефонный звонок, когда кто-то вешал трубку, услышав мой голос, правда, нередко такое случалось и тогда, когда брала трубку она.

Я звонил из автомата напротив и говорил, что буду через час, а сам стоял в подъезде, наблюдая за собственной дверью; я подключался к телефону и, сидя в туалете, слушал ее разговоры с подругами. Я мечтал оборудовать нашу квартиру наблюдательной аппаратурой, но кто бы позволил мне это! А как было бы замечательно там, на даче, показать ей полнометражный порнографический фильм с ее участием!

Я купил двадцатипятикратную подзорную трубу и наблюдал за своими окнами из дома напротив, но все было тщетно. Все эти действия были ошибочны, потому что жена догадалась, что я ее подозреваю, и теперь изменяла мне за пределами квартиры.

Вечерами один из нас должен был водить на прогулку нашего дымчатого пуделя, и я понял, что в парке, среди коллег-собачников, она как раз и нашла себе любовника, и я проследил за ее прогулкой. Я представлял себе молодого прыткого собачника, непременно хозяина сучки, также породы пудель, и в то время как наш дымчатый любимец удовлетворял свою страсть, его хозяйку тоже покрывали в ближайших кустах. Неделю я присматривал за нею, но предполагаемый соперник так и не появился, — то ли его не было в городе, то ли она еще не успела познакомиться и сблизиться с ним.

Я сам стал выводить кобеля на прогулку, и когда жена полезла ко мне с благодарностями, намекнул ей, почему я это делаю, и она отстала, по-обычному обидевшись на меня.

Если бы моя жена не была домохозяйкой, мне было бы гораздо сложнее, потому что я знаю, как часто любовники встречаются по месту работы, вдали от пристального взгляда несчастных мужей.

Каждый час я звонил со службы домой и, услышав ее голос, вешал трубку, а если ее не было дома, я вечером невзначай спрашивал, куда она выходила, и странно — она почти ни разу не солгала. Опять же — почти.

Следовательно, она делала это быстро — по дороге в магазин, по дороге из парикмахерской, в гостях у подружек (о, как я ненавидел ее подружек, этих молчаливых соучастниц ее!), и я стал выслеживать ее, и однажды был пойман ею, и она сказала, что моя подозрительность может и вправду довести ее до греха.

Я ударил ее по щеке сразу, как мы вернулись домой, и в этот вечер она впервые высказалась о разводе, но я не мог допустить этого, потому что тогда она получила бы официальное право спать с другими мужчинами. Да и мог ли я расстаться с ней, единственной, к которой так привык, которую иногда так сильно жалел и любил, до боли, до слез…

Живой пример был у меня перед глазами.

Я тогда работал с одним профессором, уже изрядно пожившим, остроумным и, в общем, симпатичным человеком. Его жена была вдвое моложе его, вышла замуж по расчету, и как же она ошиблась в своем расчете!

Она производила впечатление скромной и верной женщины, возможно и была такой на самом деле в первое время моего с ней «знакомства». В дом профессора был вхож один аспирант, и мы с интересом прислушивались, как изощренно он соблазняет молодую профессоршу.

Он был человеком шумным: громко топал по всем шести комнатам профессорской квартиры, громко разговаривал, заглушая голоса собеседников. Его приемы были просты и безошибочны: он хорошо знал женщин. Во-первых, он тенденциозно шутил — в его анекдотах неизменно присутствовал треугольник рогоносца; во-вторых, он намеренно не замечал профессорши, а делал вид, что влюблен в ее четырнадцатилетнюю дочку; в третьих, он всегда, как это делают сильные мужчины, шумно мочился в профессорский унитаз, — все эти меры должны были, несомненно, опутать профессоршу незримой сетью совращения.

Сам профессор, уже вступивший в последнюю пору своего цветения, переживал, так сказать, бабье лето; он был человеком тихим и страдал радикулитом, чем обеспечивал себе частые поражения на супружеском ложе. Он исполнял свои обязанности молча, кратко и, засыпая, не слышал, как его молодая самка мучится, чешется и даже пускает слезу. К тому же, он с ней сюсюкал, как с кошкой, а это ей не нравилось, хотя она и притворялась резвой, играя с ним в папу-дочку.

После месячной артподготовки аспирант пустил в ход отборную пехоту: он, до сих пор даже не заговаривавший с профессоршей (кроме нескольких сухих фраз, когда она брала телефонную трубку) пришел как-то в отсутствие своего учителя, бросил несколько сухих деловых фраз и внезапно… Женщина сопротивлялась настолько решительно, что трудно было заподозрить ее в притворстве; после недолгой борьбы, в ходе которой была разбито что-то большое, стеклянное, насильник (а он был опытным насильником) понял, что овладеть женщиной ему не удастся.

Я давно заметил, что если женщина не хочет (то есть, никак, даже в самой своей глубине не хочет), то отыметь ее практически невозможно: сила ее становится чудовищной, она пускает в ход зубы, когти — все, вплоть до сознательно неуправляемой спазмы.

Тут был именно такой случай, и насильник, по всей вероятности, удовлетворил свою страсть трением о ягодицы. Профессорша разразилась истерикой, пригрозила ему, что теперь-то он полностью в ее руках (о, женщина!), что она скажет не только мужу, но и призовет правосудие, что лаборант не только лишится карьеры, но и угодит в тюрьму, и так далее. Аспирант дал ей воды и спокойно сказал, что напротив, это она уже давно в его руках, и в случае каких-нибудь эксцессов, он просто напишет, куда следует, и уже ничто их не спасет. Бедняга не знал, что делать это уже поздно, и чистосердечным заявлением он не сможет «спасти» даже самого себя.

Через день, в пятницу, аспирант пришел к профессору и по-прежнему не замечая его жены, целый вечер общался с ним и его друзьями, которых, кстати, тоже не «спасло» бы раскаянье, а, выждав неделю, он опять пришел днем, и опять, но уже с большим успехом, изнасиловал профессоршу. Уходя, он строго заметил, что женщина была холодна и в следующий раз (при этом она вскричала: о, боже!) он попросил бы ее быть внимательнее.

Он стал приходить часто, и каждый раз повторял все ту же программу, и с каждым разом женщина отдавалась все легче; он уже перестал грозить ей, а брал, как законный любовник, и в семье профессора появился новый член.

Именно в эти дни мы и «прозрели», по-детски радуясь новым впечатлениям, поскольку начальство, наконец, дало ход моему рапорту, и квартиру профессора поставили на видеоконтроль.

Теперь, уже воочию наблюдая все это, я еще пристальнее присмотрелся к собственной «профессорше». Моя жена стала бегать по утрам трусцой, чтобы поправить здоровье, и я, наконец, с отвратительным злорадством понял, увидел, как она выбегает из дому, как пересекает улицу и заходит в дом напротив; ключ лежит под половиком, мужчина сперва недоволен, что его разбудило холодное тело, но, опомнившись, обнимает и сонно целует ее; она тоже обнимает его руками и ногами и — поехали! Картина передвижника «По утренней эрекции». Мне ничего не оставалось, кроме как тоже заняться бегом…

Я всегда просыпался раньше нее и разглядывал ее спокойное лицо, не изуродованное ни косметикой, ни дневным напряжением человеческого общения. Под тонкой восковой кожицей век метались в быстром сне ее зрачки. Даже если она и не изменяла мне физически, даже если и не было этого третьего персонажа, какого-нибудь аспиранта, — она могла делать это бессознательно, в мыслях или во сне. Я осторожно приподымал ее веко и всматривался в глубину глазного дна — пространство ее сновидений было переполнено диковинными цветами и птицами, словно картина Босха, кошмары торопливо сменяли друг друга — четвероногие чудовища с человечьими головами и бурлящие водотоки, падающие деревья и тлеющие уголья отражались в ее зрачках. Даже во сне она умудрялась лгать!

Я раздобыл две путевки в южный санаторий, этот вертеп разврата. Она не хотела ехать одна, но я настоял, и мы распрощались. По второй путевке поехал мой друг, лейтенант Е, холостой смышленый парень, который воспринял мое поручение, как репетицию настоящего дела, которое ему еще не доверялось по молодости.

Он опутал мою жену тончайшей сетью, он знал каждый ее шаг и каждый вечер докладывал мне по служебному телефону. Она вернулась загорелой и веселой, и сразу бросилась мне на шею. Она и там, в искусственно созданных для нее условиях, не изменила мне (ее рассказ хорошо согласовывался с показаниями лейтенанта Е.) и я целый месяц верил ей и любил ее без малейшей примеси ненависти, лишь потом меня осенило, что она все же самым наглым образом изменяла мне, и партнером ее был никто иной, как сам лейтенант Е. — иначе почему же так точно совпадали показания обоих? Я понял, что нельзя впутывать в мое дело посторонних. Судьба хранила меня: я не казнил Е. — лишь удалил его: как нерадивый работник лейтенант Е. был переведен на переферию.

Все чаще между нами разыгрывались, как говорила моя жена, сцены ревности, хотя, понятно, мне было далеко не до театра.

Например, раз вечером она возвращается от подруги, и я замечаю, что ее коленки ободраны — левая посильнее, правая чуть-чуть. Естественно, что такой факт не мог ускользнуть от моего внимания.

— Что с тобой, моя бедненькая? — спрашиваю как можно ласковее, словно у непоседливой школьницы.

— Упала, — спокойно лжет она.

— Что ж, — говорю, — понятно.

Она начинает нервничать:

— Что тебе «понятно»?

— Почему бы не упасть? — говорю хитро. — Сразу на обе коленки… Очень тебе сочувствую.

Молчит. После паузы интересуюсь:

— Что? Там камни были?

— Где?

— Ну, там где упала?

Она смотрит на меня почти с ненавистью, потому что грешна.

— Знаешь, — говорит, — мне надоели твои подозрения.

Тут я удивляюсь:

— Какие подозрения?

Она молчит.

— Ну, это же смешно, милая! Разве я могу не верить фактам? — говорю я, указывая на ее коленку, которую она сразу отдергивает. — Если бы ты и хотела скрыть от меня тот факт, что упала, у тебя бы все равно ничего не вышло, ведь ссадины не скоро заживут…

Она запирается в ванной и включает воду, однако через несколько минут врывается в спальню — сухая — и громко шепчет, склонившись надо мной, уже лежащим в постели:

— Я прошу тебя об одном: оставь раз и навсегда твои подозрения, не мучь меня твоими разговорами, потому что ты извел меня, измотал мои нервы… Я прошу тебя, отпусти меня (это она о разводе) дай мне пожить спокойно, ведь ты убиваешь меня…

И так далее.

— А что я такого сказал? — возмущаюсь я.

— О-о! — запрокидывает она голову.

— Если ты — кричу я, наконец, потеряв терпение, — находишь в моих словах какой-то второй смысл, то значит — ты виновата, и у тебя есть, что скрывать!

Она падает на кровать, заливаясь слезами, я вижу ее узкую, дрожащую спину, и мне становится невыносимо жалко свою жену; я привлекаю ее к себе, целую, лепечу извинения, и мне самому хочется плакать.

Внезапно я чувствую приступ желания; я понимаю, что оно неуместно в этот момент, и все же начинаю возбуждать ее движениями пальцев; мы отдаемся друг другу с еще не просохшими слезами, и в эти минуты я чувствую, как подо мною проходят все женщины, которых я когда-либо знал, и даже те, с которыми мне не пришлось сблизиться, включая профессоршу: сама того не подозревая, моя неверная жена устраивает мне встречу с ними в моем воображении…

Тем временем в треугольнике профессора произошли новые изменения.

Весна, холод мужа и пыл любовника сделали свое дело. Профессорша привыкла к своему двусмысленному положению и отдавалась теперь аспиранту с веселой и радостной готовностью, испытывая мощные, красочные оргазмы.

Едва он входил, она влекла его в свою спальню и, на ходу помогая ему раздеться, быстро раздевалась сама.

Не сдерживая похотливого визга, они бросались в постель, и женщину пьянило открывшееся ей разнообразие поз. Это был прямо-таки культ позы, видимо, не без знания индийских чудачеств. Их случка походила на гастроли гимнастов, чего, понятно, не мог себе позволить пожилой, стеснительный и страдающий радикулитом профессор.

Они любили всяческие географические экивоки: например, они начинали в кухне, выпив кофе, потом она вдруг вырывалась и, сбрасывая по пути одежду, дезабилье пряталась в какой-нибудь комнате, где он быстро находил ее, уже принявшую выжидательную позу. Они залезали в ванную и кухались под душем, брызгаясь, как дети в лягушатнике. Они выползали на четвереньках на балкон и кухались, высунув головы из- за парапета, так, что с улицы казалось, будто они вышли покурить.

Он усаживал ее на работающий телевизор и кухал под речь какого-нибудь политического деятеля или танцевальную программу. Она звонила соседке, требуя немедленно прийти, и пока та недоуменно скреблась у входа, он кухал ее, прижав ягодицами к двери изнутри. Даже во время так называемых профессорских «пятниц» аспирант, извинившись, выходил к своей любовнице; она ждала его и сразу, молча улыбаясь, опускалась перед ним на колени, и он вцеплялся зубами в рукав, чтобы сдержать стоны, а через несколько минут он возвращался в гостиную под шум спущенной этой искусной конспираторшей воды.

И так далее. Как и читая роман, ставишь себя на место самого несчастного, самого обиженного автором героя, так и в этой истории я ставил себя на место профессора, этого жалкого, обманутого всеми человека — и женой, и «соратником», и даже дочерью.

Профессору за его «общественной работой» было недосуг, и аспирант занимался с его дочерью, готовил ее к школьным экзаменам, то есть, входя в ее комнату и плотно закрыв дверь, усаживал покорную девочку к себе на колени и, зажмурив глаза от наслаждения, с тихим стоном эякулировал в ее равнодушное тело.

Бедный, бедный, беззащитный профессор!

Я разработал план операции, который должен был сыграть наверняка. Субъектом я выбрал майора Б, мужчину, перед которым не могла устоять ни одна самка в мире. В закордонных командировках майор Б. совращал даже самых дорогих, самых привередливых гетер.

Моя жена с каким-то мерзким любопытством говорила о нем, и я пригласил его к нам в субботу, на рюмку-другую коньяку. Проблема была в том, чтобы она ему понравилась — майор Б, как всякий ебунец, был разборчив в женщинах, а моя жена была уже не первой свежести — она похудела и по утрам под ее глазами вздувались темные мешки. Доктор говорил: нервное истощение, но отправить ее на курорт я, понятно, теперь уже не мог.

Я сводил майора Б. в ресторан (словно девицу) и в разговоре упомянул следующее: во-первых, пожаловался, что моя жена не верна мне, во-вторых намекнул на ее якобы невероятные постельные достоинства; в-третьих, рассказал, что она спрашивала о нем, о Б.

Все это поначалу имело самые благоприятные последствия — Б. два раза на неделе позвонил мне.

В субботу он ворвался к нам с букетом роз и бутылкой пресловутого коньяку. Он блистал, как начищенный плафон.

Метод обольщения у Б. был безобразно прост: сидя за столом и хмелея, он все грубее нахваливал себя, намекая на свои победы на служебном и половых фронтах.

В разгаре вечера я встал, нацепил пуделю поводок и пошел прогуляться, легким движением руки включив пишущий «жучок» на книжной полке. Мы с Д. заняли позицию в доме напротив, и я прильнул к волшебному стеклу.

Моя жена и Б. сидели за столом и пили чай. Они очень долго пили этот чай, и я решил не возвращаться домой, пока не произойдет ЧП. Преимущественно спокойный, Д. тонко повизгивал, повиливая хвостом, как бы чуя мертвечину. Наконец, Б. Встал и подошел к моей жене. Мы замерли. Он обнял ее сзади, сидящую, и я внезапно почувствовал, как напряглась моя собственная грудь; его рука проследовала ниже, и я вдруг полностью подчинился галлюцинации осязания: меня охватила сладостная дрожь, я бросился на пол, расквасил колени, грузное тело мужчины навалилось сзади, и, раздирая ткани с болью вошел в меня напряженный фаллос… Моя жена быстро встала и залепила Б. здоровенную оплеуху, которая вместе с его пьяным вздором весьма чисто была записана «жучком». Майор Б. поклонился и вышел.

Моя жена солгала мне. Она скрыла, что Б. к ней приставал, а когда я, дрожа от злости, прокрутил запись, с ней случилась очередная истерика, и опять на меня напал приступ отвратительной жалости к моей несчастной жене, а скорее — к самому себе.

Бедный, бедный, доверчивый я!

В середине лета пришла развязка. Аспирант и профессорша обнаглели до невероятности. Она звонила мужу на кафедру и отдавалась любовнику с телефонной трубкой в руке. Он кухал ее через носовой платок профессора, как через презерватив. Он стонал с мучительным надрывом, тонко, словно ему было больно. Он переодевался в ее белье, а она, нацепив пиджак и шляпу профессора, вставляла в себя полукольцо колбасы и кухала его в анус, после чего мыла колбасу, сушила и скармливала профессору за завтраком. Она отрыгивала его сперму и мазала себе лицо и шею. Он засовывал в нее бутылку вина и сосал из горлышка, пока его не начинало тошнить. Однажды он привел свою собаку, молодого мраморного дога, и она, свободной рукой цепко схватив любовника за кукух, отдалась догу на его глазах…

Я позвонил профессору и анонимно сообщил о некоторых проделках его жены. Профессор помчался домой, но любовники, как бы чувствуя, успели смотаться — на лодочную станцию: любимым и единственным развлечением вне дома было катание на водных велосипедах; они заплывали на острова, и там, в безлюдье, он кухал ее, стоя по грудь в воде.

Профессор перенервничал, и жестокий приступ радикулита свалил его в постель. Он не мог встать и тихо стонал в одиночестве, пока его жена не вернулась с блядок.

Я знаю, что такое радикулит: с каждым новым приступом он все глубже вонзается в позвоночник, сводит с ума; все мучительнее эта боль, по сравнению с которой любые пытки могут показаться булавочными уколами.

С трудом переводя дух, профессор сказал жене, что отныне закроет двери своего дома для ее любовника, и она взбесилась при этих словах. Она рыдала, глотала валерьянку рвала на себе волосы (свои хорошие, ухоженные волосы) — все это с видом оскорбленной невинности, совсем, как и моя жена в подобных случаях… Им обеим было не занимать актерского мастерства.

Снедаемая бешеной злобой, она бросилась к мужу и стала «поправлять» его постель, теребить и поворачивать его, и профессор не мог даже вскрикнуть, теряя сознание от невыносимой боли.

— Все будет хорошо, все будет замечательно, ты поправишься, мы будем жить по-прежнему… — приговаривала она, умышленно причиняя мужу смертельную боль.

Я подумал, что она собирается умертвить профессора (а это вполне возможно при его слабом сердце), зачеркнув тем самым всю нашу многомесячную работу. Такого рода преступниками владеет демон безнаказанности, он шепчет: все будет нормально, замечательно, это надо сделать единственный раз в жизни, никто не узнает об этом… Убийца свободен, словно во сне, но вот демон, насмеявшись, покидает его, и он пробуждается, и тогда уже нет ему спасения, нет пощады…

Нарушив все правила, мы с капитаном К. прервали эту чудовищную пытку, отдающую даже в мой собственный позвоночник; мы примчались под видом врача о санитара «скорой помощи», и я вколол профессору промедол.

Боль отпустила измученное тело, и профессор смотрел на меня с благодарностью, будто накормленный щенок.

— Не будет ли уход за вами обременителен для вашей супруги? — спросил я, — или вызвать ей в помощь сиделку?

— Нет-нет, — поспешно ответил профессор, не глядя в сторону жены, — она сама очень хорошая и добрая сиделка…

Последние несколько слов он проговорил уже из глубины сна. Я переглянулся с капитаном К, молча отдав ему распоряжение осмотреть кабинет, а сам попросил профессоршу пройти на два слова, уводя ее в самую дальнюю комнату. Я был в первый (и, увы, не в последний) раз в этой квартире, но знал ее не хуже собственной.

— Большое спасибо, — сказала профессорша, сдерживая волнение, — но я никак в толк не возму: ведь никто не вызывал «скорую».

— В том-то и суть помощи, — ответил я, рассматривая эту женщину, — что она приходит вовремя. Не здоровому есть нужда во враче, но больному.

Она насторожилась, и с этого момента наш разговор приобрел второй смысл.

— Что мне делать, доктор? — сказала она. — Он и шелохнуться не может…

— Прежде всего, больному нужен покой, — медленно проговорил я. — Переворачивать его надо бережно, чутко прислушиваясь к его сигналам, в то время как сам он будет прислушиваться к сигналам собственной боли. Противопоказано резко сгибать его в пояснице, также трясти и выворачивать руки — (она вся сжалась под моим взглядом) — Далее. Больному нельзя волноваться, как вы сами понимаете. Например, если он узнает (я сладко улыбнулся), что его супруга была неосторожна с водным велосипедом и промочила ноги… Он рассердится и прогонит свою сиделку. Ведь вы так нежно ухаживали за ним, дорогая сиделка, в то самое время как его легкомысленная жена прогуливалась с мраморным догом в парках и садах.

Она смотрела на меня с ужасом, не веря своим ушам. Я встал, подошел к двери и плотно прикрыл ее.

— Надеюсь, — сказал я, — в порядке общей диспансеризации, вы позволите мне вас осмотреть?

— Ах, вот кто ты такой! — прошептала она и, мучительно морщась, расстегнула блузку, освободив свои жалко болтающиеся груди с крупными сосками, и медленно, с перекошенным от омерзения лицом, попятилась к диванчику, опрокинулась навзничь и, разведя ноги, ухватила себя за пятки — на, возьми!

Я отложил в сторону стетоскоп и молча взял то, что мне предлагалось.

Через день, весьма кстати, пришел приказ о ликвидации профессора, и мы быстро разработали план операции.

Поздним утром, когда большая часть жильцов здания была на работе, мы с капитаном К. снова навестили профессора. Натирая спиртом его бледную руку с явно обозначенными жилками, я с сожалением поглядел ему и глаза и извинился.

— Помилуйте, доктор, за что?

— Не волнуйтесь, — сказал я, — сейчас вы сладко уснете.

Шприц проколол его тонкую кожу. Мне было очень тяжело.

В дальней комнате уже ждала профессорша. Мы вошли оба и, закрывая за нами дверь, она с прелестной светской сухостью осведомилась:

— Ну, господа лекари, теперь будете вдвоем осматривать?

— Нет, — ответил я, — теперь мы будем лечить.

Я зажал ее шею в замок, а К. надел это бьющееся тело на шприц.

Уходя, я чувствовал себя как бы отмщенным, а после, когда вся эта история была в прошлом, размышляя о своих собственных делах, я вдруг сделал открытие — такое простое, что сам был поражен — как это раньше не пришло мне в голову? Я понял, как и с кем моя жена изменяла мне. Ей вовсе не надо было уезжать на курорт, бегать по утрам и так далее. Она могла делать это, не выходя из квартиры, и даже тогда, когда я сам был дома (например, мылся в ванной). Моя жена кухалась с нашим дымчатым пуделем Д, как покойная профессорша — с мраморным догом.

О, женщины! Сколько мрачного я вижу за их юными улыбками, сколько чудовищного живет в человеке вообще, а в женщине особенно…

В обычный час я повел Д. на прогулку. В парке я нашел укромное место и привязал пуделя к дереву.

Я достал из кармана моток бельевой веревки и кусок мыла, намазал, мыло зашвырнул в кусты. Животное смотрело на меня удивленными и порочными глазами.

Он почувствовал приближение казни, но, видимо, до конца не мог поверить в смерть, как и любой приговоренный. Я накинул ему петлю на шею и слегка затянул (он повизгивал, нерешительно повиливая хвостом), я перекинул конец веревки через сук, тоже смазанный мылом; затем, пристально глядя ему в глаза, потянул веревку и сам повис на ней.

Он отчаянно заскулил и как-то зашипел, и тут его острый алый кукух на ладонь выскочил из брюшины и, уже умерев, мой соперник смачно эякулировал на траву. Я полоснул ножом по веревке, и тушка шлепнулась наземь.

Я отрезал его ухо и так, зажав его в кулаке, принес домой и бросил на стол перед женой, сказав, что я убил ее любовника (как в романе), после чего повернулся и ушел.

— Возьми ключ! — крикнула она мне вдогонку.

— Ты уйдешь? — поинтересовался я.

— Нет, сказала она, — я буду дома, но ты возьми ключ.

Я пожал плечами и вышел.

Весь вечер я ходил по улицам, делая бессмысленные круги, спускался в переходы, я не мог остановиться ни на минуту.

Никогда прежде я так не хотел ее смерти.

Я хотел ее смерти и в тоже время боялся ее; я думал, что если она умрет, то это будет связано с моим желанием, и тут мне пришло в голову, что я никогда не прощу себе этого, я, так отчаянно желающий ее смерти. В то же время я понимал ясно, что все доказательства ее измен косвенны, что мне пока не удалось по настоящему разоблачить ее, и кто знает, сколько еще предстоит мучиться, пока я не брошу перед ней неопровержимый факт, вещественный, как омерзительное собачье ухо.

Тем временем моя жена наполнила ванну горячей водой, разделась, залезла и, оглядев критически свое тело, безопасным лезвием вспорола вены на руках и ногах — четыре черные, как дым, струи повалили из дыр.

Когда я пришел, она уже окаменела, и взгляд ее был полон оскорбленной невинности, и это было правдой, потому что теперь она уже никогда не изменит мне.

Зачем ушла она от меня? Зачем оставила она мне эту жалость, пожирающую меня жалость… Вот уже много лет прошло, и я прожил жизнь без женщины, никого больше не любя, и жалость съела мою душу, съела мои волосы, обесцветила глаза мои, и скоро, скоро сойду я в яму, туда, где ждут меня соединенные смертью, моя жена и ее любовник — дымчатый пудель Д.

брр..жуть какая

Сильно.

А если б она ему изменила действительно хоть раз, успокоился бы - зуб даю.

Во мужик изводил себя, а?
Пёсика жалко.

Cola, пёсики встегда страдают в таких ситуациях =) девочку тоже жалко, вены резать очень больно

Ещё одна история для новой мыльной оперы. Читать можно начало и конец.

Жестокая, нет, нет =) и так было понятно с чего началось и чем кончится

А вот как это шло ...

эмм, нездоровые люди.

скучновато.
мало крови.
а мир будет наказан, это тру.

скучновато.
мало крови.

Надо было мужику всех подозреваемых резать :))

Жестокая,

Надо было мужику всех подозреваемых резать )

не. надо было забежать в толпу и ножом их всех, ножом. мясным.

Понравилась история? а хотите ещё? почернее

Mymymy,

Понравилась история? а хотите ещё? почернее

тока не надо всякого мыла, даешь РЕАЛЬНУЮ ЧЕРНУХУ!

upd: с элементами жестокого порно

Сообщение изменено: YTPO (03 июня 2006 - 21:33 )

Держите. Фонтан уже когда-то выкладывала неполный вариант, но этот более противный.

САМЫЙ ТОШНОТВОРНЫЙ РАССКАЗИК ИЗ ВСЕГО СБОРНИКА

Предупреждение: некоторые фрагменты текста могут оскорбить чувства читателей, даже особо склонных к романтизму.

Чувствую, что сейчас снова заплачу, стоит только вспомнить эту историю. Но мне очень нужно ее рассказать: есть люди, которым мой пример мог бы сослужить добрую службу. Тогда у меня, по крайней мере, будет иллюзия, что я разрушил самую прелестную в моей жизни любовную историю не вовсе зазря.

Все началось с шутки. Помню как вчера. Я ее спросил, может ли она доказать мне свою любовь. Она ответила, что готова решительно на все. Тут я улыбнулся, и она тоже. Если бы мы только знали!

И конечно, с того дня все пошло наперекосяк. Прежде мы занимались любовью без устали и ни о чем ином не помышляли. Других доказательств любви нам не требовалось. Как выпить стакан воды — только приятнее. И жажда не утихала. Стоило ей на меня поглядеть, и мой живчик просыпался. Она приоткрывала губы — мои тотчас туда приникали; ее язык лизал мои резцы, у него был пряно-клубничный привкус; я запускал пятерню в ее волосы; ее ладонь ныряла мне под рубашку и гладила спину; наше дыхание учащалось; я расстегивал ее черный кружевной лифчик, выпуская на волю соски; у них был вкус карамелек; ее тело было как кондитерская, как магазин самообслуживания, где я не спеша прогуливался, примериваясь, к чему приступить сначала: к влажным трусикам или к грудям (две в одной упаковке); когда мы поддавали жару, нас уже нес поток со своими приливами и отливами, а когда кончали, я орал ее имя; она — мое.

Точка с запятой — очень эротичная штука.

Мы были самой что ни на есть влюбленной парочкой. Все оборвалось, лишь только мы решили, что любовь нуждается в доказательствах. Как будто просто заниматься ею было недостаточно.

Начали мы с пустяков. Она просила меня на минуту задержать дыхание. Если мне удавалось, значит, я ее люблю. Ну, это нетрудно. После этого она оставляла меня в покое на несколько дней. Но тут наступал мой черед.

“Если ты меня любишь, подержи палец над огнем и не убирай, пока не скажу”.

Она меня любила, точно. Мы очень веселились, обхаживая волдырь на ее указательном пальце. Чего мы не подозревали, так это что суем пальчик в шестерни адской машины, от которой добра не жди.

Теперь каждый поочередно пускал в ход свое воображение. Вслед за цветочками появились и ягодки. Чтобы доказать ей мою любовь, я должен был в порядке перечисления:

— полизать ночной горшок;

— выпить ее пи-пи;

— прочитать до конца роман Клер Шазаль;

— продемонстрировать мошонку во время делового завтрака;

— дать ей сто тысяч франков без права к ней прикоснуться;

— получить от нее пару пощечин при всем честном народе в кафе “Марли” и снести это безропотно;

— десять часов простоять запертым в шкафчике для метел и тряпок;

— прицепить к соскам металлические прищепки-крокодильчики;

— переодеться женщиной и сервировать ужин для ее подруг, пришедших к нам в гости.

Со своей стороны, проверяя, сильно ли она меня любит, я заставил ее:

— съесть на улице собачий помет;

— проходить с жесткой резиной в заду три дня, а в клозет ни-ни;

— посмотреть с начала до конца последний фильм Лелюша;

— без анестезии сделать себе пирсинг между ног;

— сходить со мной на вечерний прием и смотреть, изображая, что все в порядке, как я одну за другой лапаю ее подруг;

— отдаться тому самому псу, чей помет она ела;

— целый день в одном белье простоять привязанной к светофору;

— в свой день рождения вырядиться собакой и встречать лаем каждого гостя;

— явиться со мной в ресторан “Режин” на поводке.

Лиха беда начало: нас охватил охотничий азарт. Но это еще цветочки. Ибо затем по обоюдному согласию было решено, что мы вовлекаем в наши любовно-боевые операции третьих лиц.

Так, в один из дней я привел ее к моим знакомым, склонным к садизму. С завязанными глазами и в наручниках. Перед тем как им позвонить, я освежил в ее памяти правила игры:

“Если попросишь перестать, значит, ты меня больше не любишь”.

Но она и так все знала назубок.

Трое моих приятелей начали с разрезания ножницами ее одежды. Один держал ей локти за спиной, а двое других кромсали платье, лифчик и чулки. Она чувствовала прикосновение к коже холодного металла и содрогалась от тревожного ожидания. Когда она осталась голышом, они принялись ее оглаживать везде: грудь, живот, ягодицы, киску, ляжки, затем все трое поимели ее и пальцами, и еще кой-чем, сперва по отдельности, а затем все разом, кто куда; все это у них вышло очень слаженно. После же того, как они все вместе хорошенько позабавились, пришел черед вещей серьезных.

Ее руки привязали над головой к вделанному в стену кольцу. Повязку с глаз сняли, чтобы она могла видеть кнут, хлыст и плетку-семихвостку, затем ноги примотали к стене веревками и снова завязали глаза. Мы хлестали ее вчетвером минут двадцать. К концу этого предприятия было трудно определить, кто больше устал: надрывавшаяся от криков боли и жалобных стенаний жертва или палачи, вымотанные этой поркой. Но она продержалась, а следовательно, продолжала меня любить.

Чтобы отпраздновать все это, мы поставили ей отметину раскаленным железом на правой ягодице.

Затем настала моя очередь. Поскольку я ее любил, мне предстояло выдержать все не дрогнув. Долг платежом красен. Она повела меня на обед к одному своему “бывшему”, то есть к типу, которого я заведомо презирал.

В конце обеда она изрекла, глядя ему в глаза: “Любовь моя, я тебя не забыла. — И, кивнув в мою сторону, продолжала: — Этот недоносок никогда не восполнит мне того, что мы некогда с тобой пережили. Вдобавок он такое ничтожество, что будет смотреть, как мы занимаемся любовью, и не пикнет”.

И я не двигался с места, пока она седлала моего злейшего врага. Она поцеловала его взасос, поглаживая рукой его член. Он в изумлении уставился на меня. Однако коль скоро я не реагировал, он в конце концов поддался ее натиску, и вскоре она насадила себя на его инструмент. Никогда ни до, ни после я так не страдал. Хотелось умереть на месте. Но я продолжал твердить себе, что эти муки — доказательство моей любви. Когда же они завершили дело обоюдным оргазмом, она обернулась ко мне в изнеможении, истекая потом, и попросила меня удалиться, поскольку им захотелось все начать сначала, но уже без меня. Я разрыдался от ярости и отчаяния. Я умолял ее: “Сжалься, потребуй уж лучше, чтобы я отрезал себе палец, но только не это!”

Она поймала меня на слове. Мой соперник лично отхватил мне первую фалангу левого мизинца. Это было чудовищно, но не так ужасно, как оставлять их наедине. К тому же потерять возможность ковырять в ухе левым мизинцем — не такая уж большая жертва в сравнении с приобретением рогов от такого пошляка.

Но после этого наша любовь потребовала новых, еще более внушительных доказательств.

Я заставил ее переспать со своим приятелем, у которого была положительная реакция на СПИД. Притом без презерватива (во время одной ночной оргии).

Она попросила меня ублажить ее папашу.

Я вывел ее на панель. Дело было на авеню Фош; ее там застукали легавые, а потом изнасиловала целая бригада патрульной службы плюс несколько ошивавшихся рядом бродяг, а я и мизинцем не пошевелил — тем самым, что она мне оттяпала. Она же засунула распятие мне в анус во время мессы на похоронах моей сестры, предварительно приказав трахнуть покойницу.

Я перетрахал всех ее лучших подруг у нее на глазах.

Она заставила меня присутствовать при ее бракосочетании с сыном богатого биржевика.

Я запер ее в погребе, где кишели крысы и крупные пауки.

Не умолчу и о самом паскудном: она зашла в своих извращениях так далеко, что заставила меня пообедать тет-а-тет с Романой Боренже.

На протяжении года мы проделали все, решительно ВСЕ.

Были уже почти не способны придумать что-либо новенькое.

И вот однажды, когда настал мой черед ее тестировать, я наконец нашел высшее ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЛЮБВИ.

Отметавшее все сомнения насчет того, что она может когда-нибудь меня разлюбить.

Нет-нет, я ее не убил. Это было бы слишком просто. Мне хотелось, чтобы ее муки не прекращались до конца дней, ежесекундно свидетельствуя о ее неугасимой любви до последнего вздоха.

Поэтому я ее бросил.

И она никогда меня больше не видела.

С каждым днем мы все сильнее страдаем и рвемся друг к другу. Мы льем слезы уже многие годы. Но она, как и я, знает, что ничего изменить нельзя.

Наше самое прекрасное доказательство любви — вечная разлука.

(с) Фредерик Бегбедер

Важно само развитие сюжета - по нарастающей.
Юлька, давай еще. хм-хм-нуха - интересует!

Жестокая, ооооо, вот это уже жесть пошла. тока в конце крови мало. практически сопливый хэппи энд.

Креатив гавно!
Гигабайты такой хрени валяется в инете! а толку то?
Аффтар ты в этом расказе нашла схожесть с собой?

ДевАчки, ещщщще! *печатает носом*

Liquid, я не автор этому, открой шире глаза...

Гигабайты такой хрени валяется в инете

Mymymy, а я и неписал что ты аффтар! Я написал что креатив гавно!

Первый креатив ниасисил, а вот от второго фтыкнул нипадеццки

жутко...
пёсика жалко

Ой... Ирчик, у вас там на аватаре сосутсо!

помню как парень засекал время,за сколько я доходила от Миланы до дома.(она на Линнамяэ,я-на Махтра)...Идиот!

Имели мы подобных идиотов. И отымели наконец.

мне как- обычно лень читать) в кратце м?

немножко соплей

Я был очень жесток, более того, я упивался своей жестокостью. А она слушала меня и не могла понять, как она, простая неглупая русская девушка, могла связаться с таким чудовищем. Она думала, что я добр, отзывчив и, наверное, даже наивен. Но в тот день все резко переменилось: я показал, каким могу я быть жестоким и бессердечным. Он тоже был того же мнения, что и она когда-то, но тот день все повернул с ног на голову. Он осознал мою истинную сущность и решил пока мне не звонить. Он размышляет о том, как я мог поступить с ним так жестоко, как я мог не внять его просьбам о помощи и как же быть дальше. А мне ничего не нужно, я упиваюсь своей жестокостью... Слишком много было во мне раньше податливость, слишком сердоболен я был, слишком много я оказывал внимания, порой, как показала практика, излешнего. Слишком много я им позволял... А теперь я беру в руки этнику и управляю своей судьбой так, как это нужно мне. Все, что требуется - неиссякаемая энергия этого мира, формирующаяся в мощнейшие потоки, проходящая сквозь мое тело, энергия, облагораживающая, дающая силы, делающая тебя всемогущим. Рамки - лишь пределы привычной картины мира. Я перестраиваю реальность, свою картину мира, под себя, я расширяю ее так, как мне это будет удобно, настолько, настолько мне это будет нужно. А кто не согласен, извините, вас в моей картине мира нет и, вероятно, не было. Когда он и она это осознают, они поймут, что со мной можно сосуществовать, что со мной возможно все, все хорошее. А пока я упиваюсь своей жестокостью... (с)

Отвратительно. В смысле, написано очень сильно и стильно, пардон за каламбур.
А вот содержание..
Поведение мужика напоминает мне поведение одного из гм.. я побоюсь этого слова... мужчин... с которым я имела несчастье встречаться.
Подробностей не будет, но в общем - такой же больной человек.

это про какой из трех текстов?

=)